После полувека этой галлюцинации под названием «жизнь», проехав тысячи миль по коварнейшим дорогам Индии и Бутана, преодолев сотни тысяч миль вокруг света в хлипких самолетах, после невесть какой еды, купленной у уличных торговцев в Бангкоке, и отравы, что подают под видом элитного чая в гостинице «Пенинсула» [сеть пятизвездочных гостиниц в Гонконге и Шанхае — примеч. ред.], я пришел к пониманию, что способность плакать — это дар.

Слезы — особенно детские, и особенно девичьи — застревают у меня в сознании на долгие годы. Однажды Клодиа везла меня в Сиднейский аэропорт, а ее дочь Сатико, которой едва исполнилось несколько месяцев, плакала на заднем сидении, требуя внимания. Мы ничего не могли поделать, поскольку ехали по оживленной трассе. Тот случай иногда вспоминается мне, не отпускает. Надеюсь, в тот день страх оставленности у Сатико не укоренился.

Я вырос в среде, где детей, которые не плачут, взрослые хвалят. Поэтому я стал гордиться тем, что мог сдерживать чувства и не быть нытиком. Когда меня отняли от дедушки и бабушки и увезли в интернат, я не пролил ни слезинки. Даже в тот памятный день чуть позднее, когда меня навсегда забрали из школы и из дома, я повелевал слезами, хотя для этого потребовалось некоторое усилие. В тот день мне пришлось попрощаться с бабушкой и дедушкой по материнской линии, вырастившими меня, и отправиться в Сикким, который был дальше, чем я мог себе вообразить. О возвращении не шло и речи. Сикким географически не так далек от восточного Бутана, но расстояние, высота и время относительны и меняются в зависимости от переменчивого восприятия. С точки зрения пятилетнего ребенка, дальше ничего и быть не могло.

Мне доводилось слышать, что люди говорят о таких местах, как Сикким и Непал, но я никогда не думал, что мне выпадет возможность поехать туда самому. В кои-то веки высоко в небе мог пролететь самолет, и все высыпали на улицу поглазеть. А потом еще долго после того, как самолет скрылся из виду, стояли, разглядывая белые следы, прочертившие небо. Днями напролет мы рассуждали о том, каково оно там, наверху. Я считал, что у меня никогда не будет возможности летать, потому что это лишь для важных, богатых людей. Однажды к нам приехал родственник и сообщил, что совершил перелет. Поведал об этом за обедом на кухне, где мы все собрались у домашнего очага. Я был не единственным, кого зачаровал рассказ, — даже взрослые слушали внимательно. Каждый вечер этот родственник снова и снова пересказывал свои переживания в небе.

В общем, когда наступил день моего отправления в ту далекую землю под названием Сикким — по земле, между прочим, — бабушка не могла сдержать слёз. Я помню, как дедушка бранил ее за это — по его словам, вот так выказывать чувства неблагоприятно. Вид плачущего взрослого, особенно того, кого я очень крепко уважал, должно быть, произвел на меня огромное впечатление, и потому это самое яркое из тех немногих воспоминаний, что я сохранил о бабушке.

Позже я понял, что существует очень много причин, почему люди плачут, включая даже тех, кого я уважаю больше всех на свете, вовсе не только когда им грустно или страшно.

У меня смутное обрывочное воспоминание о репродукторах — с того раза, когда я впервые встретил Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче. Мне было меньше года, и меня привезли в Дарджилинг, где мой дед по отцовской линии — Кьябдже Дуджом Ринпоче давал передачу Кангьюра [1]. Для этой передачи ему нужно было прочитать 70 000 страниц текста вслух, что занимает много месяцев. Возможно, самое великое, чего достигла тибетская цивилизация, — перевод, сохранение, постоянная передача и изучение Кангьюра. Позже я узнал, что именно дедушка настоял на том, чтобы я получил эту передачу, хоть я и был всего лишь младенцем. Да не просто отдельных частей Кангьюра — он наказал моей матери не позволять мне засыпать даже на миг. Когда я начинал дремать или хныкать, он останавливал передачу и подкармливал меня сладостями, чтобы я не пропустил ни единого слова. Годы спустя люди использовали этот факт, чтобы вынудить меня самого дать передачу Кангьюра. Что я, мучаясь, и сделал в Чонтре в шедре Дзонгсар, и это навсегда подпортило мне зрение.

Именно там состоялась наша первая встреча с Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче, когда он приехал получить часть передачи от Кьябдже Дуджома Ринпоче. У меня есть отчетливое воспоминание, как меня влекло к человеку, сидевшему на троне, явно не моему деду. Я настаивал на том, чтобы оказаться рядом с Ринпоче. Позже это подтвердила моя тетя: она рассказала мне, что, несмотря на свой юный возраст, я очень сосредоточился на Дилго Кхьенце Ринпоче.

Моя вторая встреча с Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче сохранилась в памяти намного яснее. Мне было пять лет. Это случилось сразу же после того, как я покинул бабушку и дедушку, на пути в Кхьенце Лабранг, расположенном во дворце Гангтока, — также известном как Цуклакханг, или дворец Чапел в Сиккиме — накануне моего возведения на трон как тулку Дзонгсара Кхьенце Чокьи Лодро, и где я впоследствии провел  многие годы. Пространство под лабранг [дворец, резиденцию — примеч. перев.] было щедро подарено Кхьенце Чокьи Лодро королем Сиккима Таши Намгьялом и его сыном, тогда наследным принцем Палденом Тондупом Намгьялом, в конце 50-х. Кхандро Церинг Чодрон [супруга ДКЧЛ Ринпоче — примеч. перев.] с тех пор жила там.

Наша группа ехала из Бутана в полуразвалившемся джипе «махиндра». Я чувствовал себя настоящим мужчиной, потому что не заплакал, прощаясь со своей привычной жизнью. Я смотрел вперед. Доехав до перекрестка в Сингтаме, мы увидели большую толпу людей, собравшихся меня встречать. Оба моих сопровождающих и шофер занервничали и стали поднимать оконные стекла. Кто-то сказал: «Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче здесь, ожидает тебя». Когда джип сбросил скорость, проезжая через толпу людей с хатаками [шелковые ритуальные шарфы — примеч. перев.] в руках, я увидел Ринпоче в облаке клубящегося дыма подношений. Он был необыкновенно высоким и довольно худощавым, еще не таким крупным, каким станет позднее, и на нем были красивые одежды. Гораздо позже мне сказали, что никто никогда не видел его в подобной одежде, некоторые даже подозревали, что он одолжил ее специально для приема, поскольку сам был в ту пору очень беден.

Я был всего лишь ребенком, но Ринпоче обращался со мной с полным уважением. Были торжественно поданы шафрановый рис и чай с маслом, и затем пришло время продолжить наш путь в Гангток. Меня пересадили из нашего пыльного джипа в красивый белый европейский седан. Я впервые оказался в автомобиле, сделанном в Европе. Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче сел первым, а меня разместили у него на коленях.

Вот тогда это и началось. Поездка длилась почти два часа, и Кхьенце Ринпоче всю дорогу рыдал как дитя — огромный мужчина, так глубоко всеми уважаемый, полностью растворился в слезах. Спустя годы я слышал, как он рассказывал людям об этой поездке: с того момента, как он увидел меня в Сингтаме, и до прибытия во дворец, он ощущал присутствие Кхьенце Чокьи Лодро предельно ясно, как если бы все было по-прежнему, и ничего не мог с этим поделать.

Вскоре после этого Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче начал учить и давать посвящения. В Ташидинге на западе Сиккима, когда он давал очень важное драгоценное учение из цикла Лама Гонгдю, это случилось вновь: я с трепетом смотрел на то, как внезапно посреди учения он разразился слезами. Позвал своего помощника — был такой, по имени Шедруп, — тоже рыдавшего. Тот немедленно принес очень длинный шарф, который Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче надел мне на шею.

Обычно Ринпоче был как скала — ничто не могло его растрогать, ничто не могло разволновать. Уж от него-то слез не ждешь вовсе. Это был мужчина шести футов одиннадцати дюймов росту, кровь и плоть знаменитейших воинов Кхама, что в Восточном Тибете. Его деды были министрами короля Дерге. Он унаследовал их храбрость и изящество и был просто невероятно величествен, нет конца восхвалениям его потрясающих качеств. Но я могу вспомнить еще несколько случаев, когда Ринпоче разражался слезами и плакал, причитая, как ребенок, по-настоящему рыдал. Он был способен проявлять и огромную радость, как никто другой.

Когда я стал чуть постарше, Ринпоче пригласил меня в Тибет в составе группы, которая включала Рабджама Ринпоче, Тулку Пема Вангьяла и многих других. Мы поехали в монастырь Гончен, также известный как монастырь Дерге, — сакьяпинский храм, основанный в Тибете Тхангтонгом Гьялпо. Это был второй визит Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче в Тибет с тех пор, как во время культурной революции хунвейбины громили монастыри. Китай только-только начинал менять политику по отношению к вере и духовной практике, но многие из этих монастырей все еще лежали в руинах. Когда мы прибыли, очень многие тибетцы приходили на нас посмотреть.

Однажды пришел совершенно обыкновенный с виду молодой человек, вынул из потрепанной сумки трехдюймовую статуэтку Манджушри и поднес ее Дилго Кхьенце Ринпоче. На мой взгляд, это была обычная статуя, но Ринпоче немедленно опознал в ней предмет опоры в практике, принадлежавший Мипхаму Ринпоче. Он долго рыдал — казалось, целую вечность — пока мы сидели, утратив дар речи. Он вел себя так, будто кто-то дал ему настоящего живого Манджушри. У меня нет сомнений в том, что, должно быть, именно так он это и воспринял.

Ринпоче то ставил статую на стол и смотрел на нее, то брал в руки вновь и вновь. А потом опять разражался слезами. Он помещал ее себе на голову и прижимал к сердцу, он был просто переполнен радостью. Он позвал Тулку Пема Намгьяла Ринпоче, чтобы наградить этого молодого человека, и, кажется, выдал ему приличную сумму денег, хотя тот об этом и не просил.

Будучи последователями Дилго Кхьенце Ринпоче, мы, конечно же, отдавали дань уважения Мипхаму Ринпоче и Манджушри, но наша преданность была очень поверхностной. Мы настроены были почитать, потому что почитать нам полагалось. Никогда раньше не видели мы воочию такой глубокой радости, какую выказал Ринпоче, куда там пережить ее самим. Я был ошеломлен: подобное случается нечасто. Сейчас я понимаю: видя, как плачет настоящий воин, исполин, в действительности свидетельствуешь воплощенной отваге.

Возможно, слегка растерявшись и не зная, что предпринять, я встал на колени и сказал ему, что обещаю поднести 100 000 масляных светильников этой статуе Манджушри. На что Ринпоче тут же сказал: «Ты станешь очень просвещенным по благословению Манджушри».

Прошло много лет. Захваченный ленью и отвлечениями, я так и не совершил этого подношения светильников при жизни Ринпоче. Он ушел в 1991 году. При возведении на трон нынешнего Янгси Ринпоче Рабджам Ринпоче попросил меня дать передачу молодым тулку по записям Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче. И вот, конечно же, читая вступление к его садхане восхваления и подношения Манджушри, я вдруг осознал, что читаю вслух такие слова: «Когда Янгси Тхубтен Чокьи Гьяцо (так он меня называл) поднес 100 000 масляных светильников Манджушри, я подумал, что от этого будет великая польза». Я читал лунг [устную передачу — примеч. перев.] через репродуктор, и, хотя очень старался не заплакать, мои чувства были столь сильны, что слезы навернулись на глаза. Пришлось притвориться, что мне нужно высморкаться и прокашляться. Первый же мой порыв — спрятаться.

Как только завершил передачу, я немедленно заказал из Тибета достаточное количество масла, чтобы сделать стотысячное подношение. С тех пор, когда у меня появляется возможность, я всегда делаю 100 000-ное подношение мандалы и 100 000-ное подношение светильников этой великой статуе Манджушри, что по-прежнему хранится в Джнянасаттве ступы Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче на территории монастыря Шечен в Непале.

Дилго Кхьенце Янгси Ринпоче на троне уже много лет. Я стремлюсь видеться с ним так же, как когда-то виделся со мной Дилго Кхьенце Ринпоче. Это непостижимо — знать кого-то, способного так безудержно радоваться столь малому: мальчику и статуэтке.

[1] Полное собрание слов Будды.