Дебаты
Еще подростком я изучал буддийcкую философию почти десять лет, но, кажется, в деле этом не очень-то преуспел. Зато мне удалось загнать в тесные рамки собственный ум и развить высокое почтение к уму скептическому. Учеба сделала меня заносчивым и сузила мне чистое восприятие. Я начал идеализировать скептиков, сомневавшихся в суевериях, благословениях и приверженности. Уверен, если бы знал тогда, кто такие Эрик Фромм и Ницше, я, возможно, поставил бы их на один пьедестал с Шакьямуни.
Пока я учился в колледже Сакья, отец постоянно бранил меня за то, что я трачу время на всю эту логику и философию. Я не понимал его. Любой другой отец был бы счастлив, что его сын вкладывает столько усилий в учебу. Лишь спустя годы мне стало ясно, что меня ругал человек, понимавший невежество логики и ценивший вкус практики.
Вот так у меня появилась привычка смотреть свысока на все, что не может быть объяснено с точки зрения логики, но, к счастью, мне удалось избавиться от этой привычки — отчасти благодаря некой мыши.
Строительство старого лабранга в Бире. Фото Мэла Уотсона.
В 1990 году я был занят строительством шедры Дзонгсар — буддийского учебного заведения в Бире, в Индии; теперь та шедра превратилась в нечто под названием Олений Парк (Дир-парк). В те времена мы были очень бедны: как-то раз в моем кошельке осталась одна-единственная зеленая банкнота в пять рупий. Спасал нас продуктовый паек, которым американское правительство обеспечивало тибетских беженцев, — в основном ячменем и иногда пшеницей. Его поставляли в мешках с эмблемой, изображавшей рукопожатие. Десяти мешков ячменя хватало, чтобы месяц кормить двадцать пять монахов.
Когда деньги на строительство заканчивались, приходилось останавливаться и ждать, пока не материализуются фонды. В ту пору я жил по принципу «все как-нибудь разрешится», однако со временем такое отношение стало меняться.
На самом деле в том, что заканчивались деньги, было много хорошего: можно было пользоваться этим и уходить в затвор. Однажды я решил сделать месячный ретрит, посвященный Госпоже Еше Цогьял, супруге Гуру Ринпоче (к которой тибетцы и особенно ньингмапинцы должны относиться с тем же почтением, что и к Гуру Ринпоче и царю Трисону Децену — в благодарность за все ее старания). В конце этого ретрита я прибирался на алтаре и, к своему изумлению, обнаружил, что заднюю часть торма [1] отъела мышь. Эта умелая мышь была настолько изощрена и точна, что оставила переднюю часть торма нетронутой, — да так, что я ничего не заметил, хотя и смотрел на нее целый месяц.
Оргьен Тобгьял Ринпоче, фото Дзонгсара Кхьенце Ринпоче
Логическая часть моего ума сказала, что это всего лишь мышь, ей нужна еда. Мой алтарь был открытым, не в шкафчике, что ж тут удивительного? Но появился король предсказателей Оргьен Тобгьял Ринпоче, вещая свои предречения, и когда я выложил ему, что мою торма объели, он не стал ходить вокруг да около. «Это плохой знак», — проворчал он. Вот до чего прямолинеен он был. Даже самого скептически настроенного человека такая откровенность какой-нибудь гадалки-цыганки встревожила бы.
Два дня спустя мне позвонили из Бутана от Дашо Пемы Вангчена, личного секретаря четвертого короля Бутана. В то время в Бире любой телефонный звонок был событием. Телефон звонил раза три в год. Чтобы позвонить хотя бы в Байджнатх [2], приходилось бронировать соединение у телефонного оператора за несколько часов. Значительно позже я узнал, что люди в Бутане уполномочили Дашо Пему Вангчена позвонить мне, поскольку никто другой не осмелился сообщить мне ту новость.
Голос Дашо был на удивление отчетливо слышен, и то, что он сказал, тоже было ясно и понятно. «Ваша мать скончалась».
Практика Еще Цогьял, которую я только что закончил с поеденным мышью торма, была главной и, возможно, единственной практикой, которую выполняла моя мать. И вот так — в тот миг и там же — с моим скептическим умом случился сдвиг. С тех пор мне не остается ничего другого, как быть верующим. Это была одна из мощнейших перемен подобного рода в моей жизни. Теперь я суеверен во всем. Завидев, как кто-то несет пустое ведро, а мне пора отправиться в путь, я не остаюсь равнодушным. И когда гуляю по улицам Нью-Йорка или Нового Орлеана и вижу предсказателей таро, ясновидящих, астрологов, я легко попадаюсь на их удочку. Вместе с тем, если смотреть с положительной стороны, в последней день двадцатиоднодневной пуджи, посвященной Таре (в Чонтре в 2017 году), какой-то ребенок поднес мне свой рисунок Арья Тары. Но он нарисовал бороду Таре так, что Тара больше походила на Гуру Ринпоче, и мой мелкий ум преисполнился радости. Я подумал: ну конечно же, Тара — это Гуру Ринпоче! Вот такой я теперь — благодаря той мыши.
Сартр
За годы жизни мне попадались отдельные скептически мыслящие люди, что беспечально летели себе на крыльях рациональности и логики и считают цепкими, как ястреб. Но спустя годы те же самые люди лежали на смертном одре, полные страха и отчаяния. Мне действительно интересно, как при смерти смотрели на все экзистенциалисты, подобные Сартру и Камю. Эти критики никогда не применяли резкий скептицизм, который слишком обожали, чтобы скептически отнестись к самому скептицизму.
В отличие от Будды Шакьямуни, превзошедшего карму, кому по силам было выбрать Майю и Суддходану себе в родители, мы целиком повинуемся воле кармы — нам не дано выбирать. Я не выбирал Тинле Норбу и Джамьянг Чоден. Это была всего лишь воля кармы. И если кто-то вам мать или отец, это совсем не значит, что вы их любите, — и наоборот, но при этом всяк продолжает думать, будто должен любить. Половина семейных бед на белом свете — следствие этого ненужного ожидания. Вместо того, чтобы доверять карме, они верят в то, что родители обязаны любить своих детей, а дети обязаны любить своих родителей. Единственное положительное следствие такого предположения — в том, что оно обеспечивает работой уйму психотерапевтов. Сам я тоже во многом заложник собственных домыслов и ожиданий относительно родителей.
Моя тоска по матери со временем усилилась, особенно после ее смерти. После того, как мне исполнилось восемь, я провел с ней в общей сложности всего несколько месяцев. И, естественно, я не помню никаких семейных пикников. Быть ринпоче в том поколении означало быть отлученным от семьи. В наши дни родители играют господствующую роль в жизни тулку, они проводят вместе отпуска, даже живут вместе и, более того, собираются на Рождество и день Благодарения. В моей семье не случалось ни дня Благодарения, ни иных семейных сборищ, ни даже новогоднего празднования. У нас нет ни одной общей фотографии всей семьи целиком.
Я вырос в патриархальном обществе, где не очень-то заботилось о правах женщины. С тех пор, как взялся изучать мир вне этого общества, я начал ценить женщин и стал одним из тех, кто осуждает неравенство полов. Моей матери никогда не давали права принимать решения относительно меня. Когда я, ее первый сын, был пожизненно назначен тулку — а это работа, с которой невозможно уволиться или уйти в отставку, — что́ она должна была почувствовать? Преисполниться радости? Хотя она бы и не стала противостоять признанию меня тулку и сопротивляться тому, что меня забирают, ей все равно не дали шанса высказаться. В те дни родители не имели права голоса насчет тулку. Ребенка просто забирали.
Из тех немногих воспоминаний, что я сохранил, выходит, что она была почти всегда одна. Моего отца никогда толком не было рядом. Она вырастила двух младших детей практически в одиночку. Мне остается лишь воображать, какой была ее жизнь в обществе с такими жесткими представлениями о правильном и неправильном. Ей, супруге старшего сына Дуджома Ринпоче и дочери Ламы Сонама Зангпо, полагалось вести себя как следует — не то чтобы у нее были склонности бедокурить, нет, это было ей несвойственно.
Аум Кюнга
Она всегда одевалась очень просто — в простую бутанскую киру или тибетскую чубу неярких тонов, а еще она была талантливой ткачихой. Она была очень способной, но в обществе, где заправляли мужчины, ее талантам не суждено было расцвести. Единственная вещь, которую она сделала для меня, покрывало, по-прежнему со мной. Мать моего сопровождающего Пунцока, Аум Кюнга, была маминой подругой, и теперь, когда б мы с ней ни увиделись, я ощущаю эту ностальгию по маме.
Она была немногословной женщиной, и это одно из ее качеств, перед которым я благоговел. Я знаком со многими людьми, кто восхищался ею больше, чем моим отцом, хотя отец и превзошел ее, подавил ее и вообще был главенствующего пола. И пусть он постоянно ругал всех и каждого, ей как-то удалось тихо завоевать общее глубочайшее признание. Одно ее слово действовало мощнее, чем недельная брань моего отца. При ней люди следили за своим поведением и держались рядом с ней приличнее, чем при нем.
Мама
Я ни разу не сказал ни отцу, ни матери «я скучаю по тебе». И даже если бы у меня была такая возможность, я все равно бы не стал. Этого нет в нашей культуре. Это было бы очень странно. Но нынешние тулку постоянно говорят своим родителям и «я люблю тебя», и «я скучаю по тебе». Возможно, они смотрели «Семейку Брейди» или «Американскую семейку» [американские комедийные телесериалы на канале Эй-би-си, 1969–1974 и 2009–2020 соотв. — примеч. ред.]. Мне не по себе от одной мысли о моем отце, произносящем «Я люблю тебя». Намного привычнее терпеть его ругань. Он отчитывал меня за все, начиная с моей рубашки — чересчур яркой, и заканчивая моей походкой — чересчур шумной. Более того, когда он меня не распекал, даже казалось, будто что-то не так. На мой взгляд, очень важно, чтобы родители следили за тем, как они выглядят в глазах детей. Воспоминания о том, как отец бранил мать во время своих редких визитов домой, произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на все различия и трудности, она все равно всегда возносила отца и говорила о нем искренне, именуя его Дунгсе Ринпоче. Психоаналитики, возможно, охотно приняли бы нас в пациенты.
Зигмунд Фрейд
За несколько лет до смерти мама начала приговаривать: «Когда вы все уйдете, когда бросите меня, я сделаю то-то и то-то». Казалось, она ожидала, что ее оставят в одиночестве или не включат в общие дела, и меня это удивляло и едва ли не нервировало. Какой-нибудь держатель линии Фрейда, должно быть, диагностировал бы у нее синдром пустого гнезда. Из-за того, кем она была сама и кому приходилась женой, ей так и не представилась возможность стать полноценной матерью. Не будь она серьезным практиком дхармы, ей бы пришлось значительно труднее. Но серьезным практиком дхармы она, насколько я помню, была.
У меня же самого есть разнообразные сожаления, поскольку годы, проведенные в разлуке, породили между нами разобщенность. Но кто в силах порвать связь матери и сына? И хотя время, проведенное вместе, было так коротко, моя связь с матерью и с дедом по материнской линии была очень крепка. Оглядываясь назад, я радуюсь тому, что в свои двадцать с небольшим я настоял на том, чтобы мать сопровождала меня в поездках в Швейцарию, Малайзию и Китай. Эти три путешествия, пусть и короткие, составляют почти все время, что мы провели вместе.
Думаю, одна из причин моей особой любви к моему брату Джампелу Дордже — и почему я всегда прощаю его несносный характер, — состоит в его невероятной схожести с матерью и дедушкой, и в чертах, и даже в движении рук. Из всех моих братьев и сестер именно он провел с матерью больше всего времени, и она по-особому любила его — из-за его несуразности и сумасшедшинки. У Джампела Дордже копится слюна на губах, когда он говорит, и я недавно заметил, что и у меня так. Вот что значит ДНК.
Когда нам удавалось провести какое-то время вместе, мама относилась ко мне не как к своему сыну, а как к реинкарнации Джамьянга Кхьенце Чокьи Лодро. Такого отношения требовало общество от матери тулку. Но у нее действительно была искренняя преданность. Сколько ж раз простиралась она передо мной. Об объятиях и ласках и речи быть не могло, теплота проявлялась иначе. Однажды, когда я был в Пхунтшолинге и мне позарез нужны были деньги, первым человеком, к кому я без сомнения обратился, была моя мать. Я попросил ее выкупить мой старый телевизор, и она оплатила его полную исходную стоимость. Прекрасная сделка — для меня.
Свои последние годы она провела в Тхимпху в четырехкомнатном доме прямо над Мемориальной ступой, спроектированной моим отцом. Помню, как иногда ходил туда мыться; у нее было большое ведро с электрическим кипятильником. Она каждый раз предупреждала меня не касаться воды при включенном нагревателе. Так она выказывала заботу и любовь. То есть все же иногда случалось, что она разговаривала со мной как с сыном, а не как с Джамьянгом Кхьенце Чокьи Лодро.
Возвращаясь к суевериям: тибетцы верят в лха — нечто вроде души. Как-то раз я был в Непале и получал посвящения и учения от всех великих мастеров, живших там в то время. Мама тоже была там и жила в доме, построенном моим отцом. Отец дал ей некоторую сумму американских долларов — эквивалент 100 000 непальских рупий или около того. Однажды вор, взобравшись по дереву, вломился к ней в комнату и украл деньги. Она так расстроилась из-за этого, что так и не смогла справиться с виноватостью, — прежде всего потому, что это были деньги отца. Возможно, это всего лишь плод моего воображения, но казалось, что она утратила свое сияние, свое лха, и так никогда и не восстановилась. Замкнулась. Постепенно у нее развилась болезнь щитовидной железы. Я пытался ее утешить, и даже Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче, всегда столь сострадательный, позвонил ей, чтобы приободрить. Тем не менее, она так и не смогла снять с себя это бремя.
Вскоре после этого я отправился в Бир — в тот самый затвор Еще Цогьял. Не перестаю удивляться тому, как все взаимосвязано. Желаю своей матери, и всем матерям прошлого и будущего, чтобы я и они вышли за пределы суеверий и логики.
[1] Довольно важная тантрическая субстанция, изготовленная из злаковых и обычно украшенная цветным маслом.
[2] Деревня в пятнадцати минутах вниз по дороге от Бира.
Recent Comments