Господин Мао был высоким, широкоплечим, хорошо сложенным китайцем. Ему уже перевалило за семьдесят, он был лыс, если не считать каймы седых волос от уха до уха, но его свежий румянец и озорная ухмылка придавали ему вид бесшабашного подростка, вечно попадающего в переделки.
Между прочим, мой господин Мао довольно сильно отличался от того, другого господина Мао из провинции Хунань, прославившегося освобождением миллионов китайцев от цепей лютого феодализма и обесславленного бессердечной необратимой глупостью Культурной революции.
Мой господин Мао происходил из тайваньского Тайчжуна и был последователем учения Будды. Поскольку взгляды его были окрашены даосскими верованиями, подозреваю, что он пришел в буддизм в сравнительно поздние свои годы. При этом кем-кем, а уж стопроцентным даосом он не был (это обычное явление среди китайцев), однако расспросить его об этом я так и не отважился. Когда мы познакомились, господин Мао усвоил почти шаманистский тип даосского мышления, сплетенный с кое-какими буддийскими устремлениями, существенно обогащенными с тех пор, как тайваньцам вскружил головы заново открытый тантрический буддизм.
Тайваньцы — необычайно участливый народ, и говорят, что эта участливость — наследие конфуцианства. Для этого есть даже слово: «жэньай». Если вы посмотрите на карту Тайваня, вы увидите город Жэньай, район Жэньай, рестораны Жэньай и даже дорогу Жэньай в Тайбэе. Жэньай переполнял господина Мао. Он был участливым, приветливым и щедрым — и глубоко приверженным учению Будды. Но имелась у него и большая слабость. Устоять перед искушением славной трапезой и изобилием крепких напитков он был почти не в силах. Азиаты, особенно китайские буддисты, зачастую судят о том, истинный буддист перед ними или нет, по тому, как человек ведет себя (хорошие буддисты не едят мяса, не пьют алкоголь и т. д.), а не по тому, часто ли человек размышляет о непостоянстве и об иллюзорной природе жизни. Дисциплина и примерное поведение, как свои, так и чужие, — вот их мерило «хорошего» буддиста, а вовсе не широта «верного» воззрения у человека. Неудивительно, что обожравшись жирной пищи или набравшись сакэ, господин Мао застенчиво краснел, как бы говоря: «Знаю, знаю, так и есть. Я и в правду худший буддист на планете».
В 1984 году я был еще молод и только начинал познавать мир за пределами моей гималайской родины. Я часто задавался вопросом: не моя ли вдохновленность всяким не вполне нравственным или полезным влекла меня к господину Мао? Как бы там ни было, вскоре мы стали довольно близкими друзьями — на почве человеческих интересов, имевших мало общего с Дхармой.
Как и многие тайваньцы его возраста, господин Мао был очарован всем японским и безостановочно говорил о Японии (несмотря на японскую колонизацию Тайваня в начале ХХ века, следы которой приметны до сих пор). Для господина Мао все японское — горы, деревья, храмы — было «сказочным», «безупречным», «неземным», а японцы всегда были изысканны и прекрасно держались (об этом он мог рассуждать бесконечно). А еще он любил щеголять тем, что мне казалось беглой японской речью. Вместо того, чтобы отвечать на звонки обычным китайским «Вай!», он рявкал: «Моси-моси!», что раздражало многих его друзей, чей опыт соприкосновения с японцами в то время был неоднозначным.
Когда мы познакомились, энтузиазм, с каким господин Мао стремился всесторонне ввести меня в японскую культуру, был настолько велик, что он решил оплатить нам обоим поездку в Токио и Киото. И, честно говоря, особо уговаривать меня не пришлось. Мне очень хотелось увидеть этот волшебный мир своими глазами.
До встречи с господином Мао мои знания о Японии были отрывочными. Я рос в Индии и уже научился уважать этикетку «сделано в Японии» (тогда бренд «Сейко» был столь же желанным, как ныне «Патек Филипп»): в том, что это знак высочайшего качества, у меня не было никаких сомнений. Из американских фильмов я узнал немного о Перл-Харборе, хотя от изображения японской жестокости мне становилось не по себе. Я также слышал о том, что США сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, но ужас случившегося до меня в ту пору не доходил.
На землю Страны восходящего солнца я впервые ступил холодной дождливой ночью в декабре 1984 года. Господин Мао все устроил. С энергией истинного фанатика он организовал для нас плотную программу автобусных экскурсий. Мы вставали до рассвета, в гостиницу до захода солнца возвращались редко, вверяя себя череде энергичных расторопных гидов, кои сопровождали нас ко всевозможным знаменитым памятникам, садам и торговым районам, на какие хватало человеческих сил.
Наша гостиница предоставила нам, вероятно, самые маленькие номера на планете. Несмотря на это, там было все необходимое, включая зубную щетку, расческу, тапочки и — о чудо! — телевизор. Японское телевидение приводило меня в восторг, и вместо того, чтобы спать, я часто смотрел его до рассвета. Именно на этом крошечном телевизионном экране я впервые увидел Момоэ Ямагути, японскую актрису, сыгравшую главную роль в «Идзу-но Одорико» Кацуми Нисикавы, и тут же влюбился в нее. Я понятия не имел, что этот фильм в Японии был тогда культовым, и уже значительно позже обнаружил, что он снят по рассказу нобелевского лауреата Ясунари Кавабаты.
Неудивительно, учитывая мой возраст, что вскоре моя верность ослепительной Момоэ Ямагути сменилась еще большей преданностью опьяняющей Сецуко Харе, которая до сих пор остается в моей памяти одной из самых вдохновляющих японских женщин моей жизни. Но я иногда спрашиваю себя, сама ли по себе она произвела на меня такое сильное впечатление или потому, что её так изысканно снял грандиозный Ясудзиро Одзу?
Господину Мао особенно хотелось познакомить меня со знаменитой ночной жизнью Токио, хотя, должен признать, мой первый опыт посещения Асакусы в старом городе был чем-то вроде культурного шока. Но вскоре я с этим справился и, подобно господину Мао, ринулся исследовать ночной Токио. Когда не бродили по Асакусе, мы вкушали прелести Харадзюку, где японские девушки щеголяли в самых высоких и мощных туфлях на платформе, какие только видел белый свет, и мини-юбках столь коротких, что они больше походили на пояса.
Феномен караоке тогда только появился в Японии и быстро распространился на Тайване, в Корее и остальной Азии. В начале 80-х караоке было фишкой, и господин Мао его обожал. Завороженно глядя на экран караоке, он внимательно следил за текстом и пел во весь голос. Сначала мне было стыдно за него, потому что он был очень плохим певцом. Потом я заметил, что люди, подобные господину Мао, ходили в эти бары, чтобы забыться, они вкладывали в пение свои надежды, страхи, любови и желания. Вероятно, это была их единственная возможность самовыразиться. Видеоклипы, которые они смотрели, пока пели, были с популярными певцами, включая последних подростковых кумиров, а песни, которым они подтягивали, почти всегда были о влюбленности и разлуке. Я был заинтригован тем, сколько удовольствия получали эти увлеченные певцы караоке, перенимая образы и выступления молодежи посредством видеоэкрана (включая музыкальные аранжировки и бэк-музыкантов), а затем просто подпевали и подпевали вновь и вновь. В полночь, а иногда и позже мы возвращались в гостиницу; господин Мао — к своей постели, а я — к телевизору.
Будучи буддистом, я преисполнялся гордости за великие храмы дзэн — например, за Дайтокудзи или Сандзюсангэн-до в Киото. Помню, до чего был поражен, узнав, что потрясающе красивый храм Киёмидзу-дэра служит резиденцией школы Читтаматра. Даже в самых смелых мечтах я не мог себе представить, что философия Читтаматры, которую мы изучали подростками, до сих пор формально связана с определенным храмом. И все же я вскоре осознал, что японцы почти утратили почтение к учению Будды и буддийским ценностям, и впервые я пережил глубокую печаль по поводу их утраты. Сегодняшние безупречные храмы и бездушно изощренные дзэнские сады изысканно красивы, но пусты.
Там, где я вырос, высоко в предгорьях Гималаев, большинство храмов живо бурлили духовной деятельностью. В неопрятных и обжитых храмовых зданиях сновали монахи, монахини, йоги и паломники, стены и потолки покрыты копотью масляных ламп, воздух наполнен благовониями, подносимыми изо дня в день столетия напролет — постоянно происходила какая-нибудь пуджа. Совсем иначе обстояло дело в Японии, где монахов и монахинь было мало, а храмы представляли собой не более чем безупречно утонченные памятники японской художественной безупречности. Иногда я задумываюсь, не станут ли в итоге через полвека традиционные тибетские буддийские храмы, которые сейчас строят ламы по всему миру, такими же мавзолеями культуры?
Япония — исключительно дорогая страна, и г-н Мао был не самым богатым человеком. Сознавая, сколько он на меня тратит, я твердо придерживался своего решения сократить поездку. Возможно, именно короткая продолжительность нашего пребывания в Японии вдохновила г-на Мао на то, чтобы наполнить каждый наш день достаточным количеством экскурсий и походов по магазинам. И, поскольку я к тому же по полной использовал свой крошечный телевизор, то почти не спал.
Раз-другой я выбирался на улицу самостоятельно, но часто терялся, и мне приходилось спрашивать дорогу. Все, к кому я обращался, изо всех сил старались помочь мне, из-за чего я чувствовал себя неловко за то, что побеспокоил их. Один очень любезный человек сопровождал меня две мили, чтобы убедиться, что я нашел правильный адрес.
Во время одной из моих одиночных вылазок я обратил внимание на идеальную аккуратность дорожных работ и строек в Японии. Ремонтировались ли дороги, прокладывались ли телефонные линии или строились небоскребы, место, где шли работы, всегда было безупречно чистым и упорядоченным, инструменты и материалы аккуратно сложены и расставлены. Я заглядывал в автобусы с рабочим оборудованием — просто для того, чтобы благоговейно поглазеть на опрятные ряды подписанных и пронумерованных инструментов, и часто ловил себя на мысли: вот бы монахи у меня на родине были такими же опрятными и организованными — особенно те, кто присматривал за алтарями и храмами. Вдобавок, к своему удивлению, я заметил, что помимо армии квалифицированных строителей на каждой стройке числилось от двух до четырех распорядителей, которые весь рабочий день извинялись перед прохожими за неудобства, доставляемые стройкой.
А еще были парковщики. Во многих городских зданиях Японии есть подземные автостоянки. Когда автомобиль въезжает на парковку или покидает ее, тут же появляется команда парковщиков, которые направляют ее внутрь или наружу и извиняются перед прохожими за неудобства. Представить себе не могу, чтобы подобное происходило где-либо еще в мире, — уж точно не в Индии и не в Нью-Йорке. Большинство предприятий сочли бы такую услугу пустой тратой ресурсов компании и времени сотрудников. Но именно это внимание к мелочам делает Японию Японией.
Единственное место, в котором я ни разу не заблудился, — это железнодорожная станция Синдзюку. Несмотря на обширный лабиринт железнодорожных путей, Синдзюку так дельно спроектирован, что мне не требовался японский, чтобы разобраться, куда идти. Приехав из страны, где поезда всегда опаздывают — иногда на неделю и более, — я с был ошарашен тем, что японские поезда приходят не просто вовремя, а с точностью до секунды.
Мне особенно понравились модные и хипповые районы Токио — Синдзюку или шикарный Омотесандо, например, где было полно молодежи, одетой по последней моде, а многие и вовсе как персонажи из комиксов манга. Нередко я, казалось, не в силах был оторвать взгляд от одежд, в какие наряжалось юношество, особенно мальчишки. Их внимание к деталям и объем времени и усилий, вложенных в то, чтобы облачиться для выхода в свет, поражали воображение! Парень мог быть просто одет в синие джинсы с ремнем, белую рубашку и прекрасно сидевший черный блейзер с сумкой, небрежно перекинутой через плечо, но он, вполне возможно, потратил не меньше часа — а то и больше, — чтобы добиться желаемого вида.
Как-то раз в переполненном вагоне мое внимание привлекла изящная ступня, обутая в кроссовку. Даже мне эта кроссовка показалась произведением искусства. Я взглянул на другую ногу владельца, а затем присмотрелся внимательнее. На второй ступне был лофер — такой же красивый, как и кроссовка, однако же лофер. Затем я заметил, что на ноге в кроссовке был носок в шотландскую клетку, а на ноге в лофере — в клетку обычную. Заинтригованный, я медленно обвел взглядом человека, стоявшего передо мной. Черные джинсы в обтяжку, модно продранные ниже колена, чтобы показались носки, широкий мягкий кожаный ремень с крупной металлической ковбойской пряжкой. Полосатый блейзер цвета индиго поверх тонкого фиолетового свитера с воротником-поло. Человек держался за кожаную петлю на поручне, и я разглядел кольца на каждом пальце, включая большой, а также браслеты на запястьях. В довершение всего на голове у него безупречно сидела черная шляпа кабальеро, а сзади до середины спины свисала длинная черная коса. В общем, шедевр.
По мере приближения отъезда я осознал, что должен максимально использовать каждую секунду, оставшуюся в этой необычайной стране. В ту ночь в самый глухой ее час я в очередной раз оказался в переполненном вагоне метро и любовался уставшим взглядом на чудесные сумки, туфли, пиджаки, причудливый маникюр и всевозможные шляпы. (Сегодня все были бы поглощены своими телефонами. Тогда же они ехали, уткнувшись носами в мангу.)
Вдруг мне показалось, что в другом конце вагона я увидел… Нет, я был уверен, что увидел… Неужто? Я подался вперед, чтобы получше рассмотреть. Да! В том же вагоне сидел великий Фудо Мёо. Черный, крепко сбитый и мускулистый, копна кучерявых волосы собрана на макушке, коса свисала с левого плеча, и были ясно видны два его клыка, один торчал вверх, другой вниз. На миг время остановилось. Затем мне пришлось отвести взгляд — сила этого мимолетного видения переполнила меня. Несколько секунд я едва мог заставить себя глянуть вновь. Затем, сгорая от любопытства, я решился взглянуть еще разок. Но он исчез.
Был ли то призрак? Мираж? Видение? Кто знает. В то время я задумался, не было ли его появление симптомом предельной усталости, вызванной нашим изматывающим ежедневным графиком. Или, может, так подействовали уйма поглощенных мной телепрограмм, поскольку большинство из них были о самураях, героях-ниндзя и членах якудзы, чьи татуированные тела часто представляли собой яркие изображения Фудо Мёо. Но если сейчас поразмыслить об этом, он, по-моему, был у меня на уме всю ту поездку, особенно после того, как на одной нашей автобусной экскурсии с господином Мао я узнал, что в Японии есть своя собственная разновидность буддизма ваджраяны. Меня как последователя ваджраяны это открытие взволновало, и с тех пор я с готовностью пожертвовал несколькими ресторанными обедами и походами по магазинам ради того, чтобы посетить пару великих тантрических святилищ Японии.
Именно в том посещении я в первый раз (вся поездка была сплошь первые разы) познакомился с буддизмом традиции сингон. Изощренность сингонских мандал и безукоризненно чистые, тщательно продуманные и красиво обустроенные святилища отличались от индийских и тибетских храмов радикальнее некуда, и они привели меня в полный восторг. Как писал великий японский писатель Дзюнъитиро Танидзаки в своем очерке «Похвала тени» [цит. по пер. с яп. М. Григорьева — примеч. ред.]:
В залах больших храмов лучи света, гораздо более удаленные от сада, становятся еще слабее и почти не меняют своего слабого белесоватого тона ни весной, ни летом, ни осенью, ни зимой, ни в ясную, ни в пасмурную погоду, ни утром, ни днем, ни вечером. И тень, окаймляющая узенькие, длинные полоски бумаги, заключенные между деревянными палочками частой решетки рамы, кажется недвижной пылью, навсегда впитавшейся в бумагу.
В такие моменты я застываю, словно зачарованный, и, прищурив глаза, как сквозь сон, гляжу на этот свет. Я стою под впечатлением, как будто перед моими глазами поднимаются вверх дрожащие струйки воздуха и ослабляют силу моего зрения. Это свет, излучаемый белой бумагой. Бессильный разогнать мрак ниши и даже отбрасываемый им обратно, он создает какой-то свой призрачный мир, в котором трудно разграничить свет и тьму.
Не казалось ли вам, когда вы входили в такую залу, что плавающие в ней лучи света – не обыкновенные лучи, а лучи, имеющие какую-то особенную ценность, вес и значительность? Не приходилось ли вам испытывать какой-то безотчетный страх перед «вечностью», когда, находясь в такой комнате, вы вдруг переставали замечать время и вам казалось, что прошли целые месяцы и годы, что, выйдя на свет божий, вы увидите себя уже седым стариком?
Воздействие этих японских теней было огромным. Подобно тому, как молодые японские мальчики прилагали столько усилий, чтобы держаться со всей изысканностью, мне было ясно, что древние японские сёгуны, самураи, императоры и миряне в равной мере вкладывали всех себя, сердце и разум, в каждую деталь своих храмов, включая размещение окон в точности так, чтобы солнечный свет падал на алтарь строго определенным образом.
Во многих сингонских храмах находятся невероятно впечатляющие статуи и мандалы. Где бы ни оказался, я видел мандалы из Махавайрочана-сутры и Ваджрашекхара-сутры[1], окруженные изображениями главных божеств и их свитами. Тем не менее, даже в такой блистательной компании не заметить статуи и изображения Фудо Мёо было невозможно. Вероятно, это любимейшее и необходимейшее японское божество, его лицо и очертания — будь то высеченные в камне, нарисованные на стенах, напечатанные с деревянного блока или написанные каллиграфией и так далее — ни с чем не спутаешь.
В отличие от всеиндийского любимца Натараджа, Танцующего Шивы, которого обожают за его чувственные изгибы, гибкую силу стройных членов, широкие плечи и безупречную позу с грациозно поднятой левой ступни, Фудо Мёо мрачно угрожающ, могуч и даже тревожит своим видом. Хотя некоторые статуи, которые мне довелось повидать в Японии, изображали его с открытыми глазами, выпукло глядевшими из-под сурово нахмуренного лба, или же один глаз смотрел вверх, а другой вниз, лучше прочих я знаю его изображенным с одним открытым глазом, а другим закрытым. Он кривит рот, как китайский дракон или лягушка, с одной стороны рот открыт, с другой губы плотно сжаты; клыки направлены так же, как повернуты глазные яблоки, — один вверх, другой вниз. Густые кучерявые волосы почти целиком забраны в рыхлый узел на макушке, свободная прядь заплетена в косу и лежит на левом плече. Он держит меч в правой руке, а в левой — моток веревки. Черный или темно-синий, он крепко сложен и выглядит одновременно недвижимым и готовым к мгновенному действию. Сидя или стоя, окруженный пламенем, он безоговорочно царит в пространстве вокруг себя. Если вам когда-нибудь доведется оказаться в комнате с изображением Фудо Мёо, взгляд ваш будет прикован только к нему.
В то время у меня почти не было собственных денег, и то немногое, имелось, я тратил на открытки и ксилогравюры с Фудо Мёо. Я чувствовал, что мне хотелось хвастаться им просто потому, что он был таким великолепным — возможно, так же, как некоторые люди любят выхваляться своими красивыми, харизматичными друзьями на светских или официальных приемах.
Я практиковал Арью Ачалу со своих шести лет и в детстве часы напролет слушал чудесные истории о нем. Атиша Дипамкара, например, однажды отплыл из Индии в Индонезию, чтобы просить у Дхармакирти учения о том, как быть добрым. Когда корабль вышел из Бенгальского залива — возможно, чтобы пройти через Малаккский пролив, — разразился шторм, да такой сильный, что корабль начал тонуть. Атиша немедленно помолился Арье Ачале (индийское имя Фудо Мёо), и через несколько секунд тот возник — встав по пояс в океане, он поднял судно над свирепыми волнами. Вот на таких историях я и рос.
С тех пор, как господин Мао познакомил меня с этой изысканнейшей страной, я открыл для себя японскую культуру, книги, фильмы, музыку и так далее. Ныне я уже прочитал английские переводы многих романов Юкио Мисимы и пообедал в его любимом ресторане тонкацу в Токио. Я прочитал несколько рассказов Ясунари Кавабата, прослушал «Кокоро» Нацумэ Сосэки и посмотрел фильмы Ясудзиро Одзу. Каким же он был великим творцом! Не сдвинув камеру и на сантиметр, он мог довести вас до слез или рассмешить, показав вам простую кучу грязного белья. Я посмотрел несколько его фильмов раз по десять, если не больше, каждый раз впадая после этого в депрессию: я знаю, что никогда не смогу достичь его невероятных высот.
Традиционная гурманская японская еда мне не по вкусу; мои вкусовые рецепторы еще не достигли необходимого уровня развития, чтобы оценить этот стиль приготовления пищи. В ней едва ли не слишком много поводов для восхищения: обустройство кусочков еды, цветовые сочетания, размер порций, вкус и так далее. Будучи родом из менее утонченной культуры, я с гораздо большей вероятностью возьму тарелку рамэна в «Хаката Нагахама Рамэн Миёси» в Киото, чем зайду там в какой бы то ни было трехзведочный «мишленовский» ресторан.
В Японии я побывал за свою жизнь столько раз, что уже и не упомню, сколько именно, и мое уважение к японской точности, порядку, вниманию в мелочах и, конечно же, к их изысканности и этикету лишь окрепло. Однажды я провел неделю у горячего источника в деревне на окраине Токио. Деревенский вокзал была крошечным, а лапшевня, где подавали собу, втиснутая в угол, была еще меньше, но японцы же непревзойденные мастера искусства максимально использовать невероятно маленькие пространства. Я ел в той лапшевне много раз, и качество еды всегда было превосходным. Ни текстура лапши, ни вкус холодного соуса не изменились и не ухудшились. Я часами просиживал там с книгой, читал, смотрел на людей и пил кофе. От всего этого кофе я захаживал в туалет, иногда не раз и не два, а больше, но сколько бы я туда ни заходил, туалетная бумага всегда была сложена аккуратным уголком.
В технологическом отношении Япония — одна из самых передовых стран мира. В 1960-е годы японские инженеры стали первопроходцами в производстве высокоскоростных поездов и с тех пор построили новаторскую железнодорожную сеть для «синкансэн» — «скоростных поездов». За что бы ни брались японцы, все им удается исключительно хорошо.
Оболочка Японии, ее внешний мир остается таким же элегантным и красивым, как и прежде. Однако — и я очень надеюсь, что заблуждаюсь, — опасаюсь, что, как и китайцы (не только китайцы в материковом Китае, но и тайваньцы, гонконгцы и сингапурцы), японцы теряют все больше и больше своей внутренней культуры, пусть, возможно, и стесняясь своего наследия, но, по крайней мере, стараясь не привлекать к нему внимание. Большинству японцев на публичных собраниях или в лифтах предпочтительнее слушать фортепианную музыку Шопена, чем музыку, исполняемую на их инструментах — сякухати (японская флейта) или кото (полутрубчатая цитра).
После реставрации имперского правления в середине XIX века и прибытия новых торговых партнеров из Америки и Европы японцев все больше привлекает западная культура. Исходя из того, что я читала, это влечение началось довольно давно. Мураками часто пишет об американских и европейских романистах, которыми он восхищается, — о Дж. Д. Сэлинджере и Франце Кафке, а также об американской и европейской музыке, которую любит, — например о джазе и музыке И. С. Баха (чью музыку он очень правильно называет по имени и номеру из Каталога работ Баха). Но его рассказу, в котором упоминается музыка, исполняемая на традиционных японских инструментах, еще только предстоит возникнуть. Будто вся страна сдалась западным ценностям. Настолько, что японцы, похоже, относятся к собственным культурным традициям, таким как но или кабуки, так же, как и иностранные путешественники — как к чему-то забавному, развлекательному, как к «культурному отдыху». Японцы стали туристами на своей земле.
Индийцы совсем другие. Индийцы не только гордятся своей музыкой, но и любят ее слушать. Из открытых окон индийских домов часто можно услышать традиционную индийскую музыку: я не в силах представить, чтобы на улицах Варанаси послышалась сюита Баха для виолончели. И где бы ни нашлась индийская община, будь то Нью-Дели, лондонский Сотолл или ванкуверская Литтл-Индия, всегда есть магазины, продающие наборы для огненной пуджи, предназначенные для того или иного божества, и даже аккуратно упакованный коровий навоз для использования в религиозных церемониях или просто как благовоние. Я, заядлый путешественник, вижу индийцев и индианок во всех аэропортах мира: мужчин в пижамах-куртах, а женщин в сари, на лбах — отметины синдуром. Они одеваются так не для развлечения или от необходимости хранить свои культурные традиции, они просто так всегда одеваются.
Глубоко укоренившиеся культурные традиции Индии продолжают переплетаться с их мирской жизнью. Недавно я прочитал, что в 2020 году на авиабазе Амбала традиционная «сарва дхарма пуджа» была включена в церемонии, посвященные приему Индией новых французских истребителей в свой военно-воздушный арсенал. И даже сегодня полностью обнаженные джайнские монахи (они практикуют непривязанность к мирским благам и поэтому не владеют вообще ничем, даже дхоти) состоят в парламенте Индии.
Мне кажется, что, в отличие от японцев и китайцев, индийцы не стесняются направлять на себя откровенный объектив, через который они смотрят на весь остальной мир. Напротив, чуть более пятидесяти лет назад, потрясенный духовным бесплодием современной японской жизни, Юкио Мисима пытался убедить офицеров японской армии помочь ему силой вернуть страну к ее довоенным традициям воинства. Он очень боялся, что японцы продадут свои души американцам. Потерпев неудачу, он совершил харакири. Сегодня, если бы его не кремировали, он бы в гробу вертелся.
Каждый раз, когда я возвращаюсь в Японию, моё желание встретить мистера Фудо в переполненном вагоне поезда, крошечном суси-баре или изящной японской кофейне все также сильно. Но, как постоянно напоминает мне мое буддийско-философское образование, сорок лет томления и надежды, вероятно, и есть та самая причина, почему я больше его не видел. По крайней мере, пока что не видел. Как это ни парадоксально, мое философское обучение также говорит мне, что томление по нему и надежда его увидеть — это моя садхана, и прерывать ее нельзя ни в коем случае. И подобно тому, как многие преданные Господа Кришны переезжают во Вриндаван, и проводят остаток своей жизни, страстно желая увидеть синего бога или хотя бы услышать звук его флейты, я еще доберусь в Страну Восходящего Солнца, полный томления и надежды: вдруг на этот раз я наконец-то вновь мельком увижу господина Фудо.
[1] Сарвататхагатататвасамграха тантра в традиции сингон называется Ваджрашекхара-сутрой.
Recent Comments