Моя жизнь — наваждение, галлюцинация, проекция, которой предстоит погаснуть. У этого наваждения есть свой срок, логика — и свой, как у солнца, закат. В зависимости от перемен моего настроения эта жизнь кажется порой то долгой, то краткой. На протяжении этой жизни складывались и рушились планы. Конечно же, не я один: у всех людей, кого доводилось мне знать, независимо от того, знаком я с ними лично или нет, есть свои наваждения их так называемых жизней. В галлюцинации моей жизни я знаю о Джоне Ленноне, с которым не знаком, но он на меня повлиял. А будь я бабочкой, никогда бы не узнал о Ленноне. В галлюцинации моей жизни я также знаю об Иосифе Сталине, с которым не знаком и который не повлиял на меня вообще, мне он совершенно безразличен.

Великий создатель иллюзии слов.

Из тех людей, с кем я не знаком, некоторых я знаю всю свою наблюдаемую жизнь, а кого-то — совсем недолго. Одни еще живы, некоторые уже умерли. Одни были абсолютно непримечательны, другие значили для меня очень много. Я просиживал в поездах с бесчисленными индийцами, деля с ними пищу и беседы, но имена этих людей исчезли из моей головы. Однажды я пил чай с одним человеком в Бостоне и разговаривал с ним о Дхарме, не зная в тот момент, что это был Ален Гинзберг, и потому упустил шанс потолковать о поэзии с великим создателем иллюзии слова. Я знал прекраснейшую королеву строгих госпожей Уитни Уорд, она показала мне свое подземелье, а позже поучаствовала вместе со мной в огненном подношении. В детстве я познакомился с третьим королем Бутана — Его Величеством Джигме Дорджи Вангчуком, он катал меня на плечах. До сих пор помню запах сигаретного дыма в его волосах.

Его Величество Дордже Вангчук, третий король Бутана.

Среди всех этих наваждений было много-много преобразований, много смертей и рождений. Много бракосочетаний и довольно много разводов. И я наверняка тоже менялся — и в этой жизни, и во всех моих жизнях. У меня наверняка было множество других наваждений: птицы, жука, человека. Но это нынешнее мое наваждение, возможно, имеет немного больше ценности, поскольку я услышал имя Гаутамы и взрастил в себе по-детски восторженную любовь к его словам. А еще я повстречал одно из величайших существ, какое когда-либо падало в котел с рисовым супом, — это существо стало маяком моей жизни.

В пять лет меня отправили в школу-интернат. Впервые мне довелось остаться одному и жить в одной комнате с незнакомыми людьми. Для меня это была большая перемена, так как я вырос в большой, крепкой буддистской семье в Йонгле в Восточном Бутане, где постоянно толпились посетители и прислуга, йогины с дредами на смертную зависть всем фанатам Боба Марли, и раскованные йогини, столь уверенные в себе, что могли бы стать идеальными кандидатами в президенты любой организации по освобождению женщин. Там были всем довольные пещерные отшельники, недоумевавших, зачем люди роют землю, ставят сваи, городят потолки. Там были безмятежные монахи, возможно, никогда в жизни не державшие в руках больше десяти рупий. Много там было похотливых гомченов [1], чьи заигрывания с женщинами интриговали меня бесконечно, и чьи повадки, вероятно, помогли созреванию моих гормонов.

В каждой комнате дома моего дедушки по материнской линии размещался алтарь, а потому, чтобы пукнуть, необходимо было выйти во двор. Не прекращались пуджи: я просыпался с утра от запаха дымных подношений и под звук цимбал, колокольчиков и барабанов, и звуки эти постепенно смешивались с песнями цикад, голубей и ворон. Должно быть, поэтому я так люблю фильмы Ясудзиро Одзу — из-за звуков в них.

Друбванг Сонам Зангпо.

Мой дедушка был человеком всесторонне одаренным. Вдобавок к тому, что он являл собой образец безупречного йогина, он также был чудесным поваром, врачевателем, изготовителем благовоний, скульптором и архитектором, он постоянно ремонтировал старые ступы или строил новые. Чеканщики позвякивали, изготавливая ритуальные предметы, воздух полнился тяжелым запахом бутанской краски, сделанной из воловьей кожи, стоило мне только шагнуть за дверь. Даже сейчас, входя в свежевыкрашенный бутанский храм, я каждый раз тут же переношусь в свое детство. Они до сих пор используют ту же самую непрактичную вонючую краску — благодаря неусыпному усердию Бутанского Национального Института Зориг Чусум [2], настаивающего на сохранении бутанской «традиции» в эпоху, когда доступны современнейшие краски.

Приближался день моего отъезда, и дед ворчал, дескать, образование в публичных школах — бестолковая трата времени. И, возможно, был прав. Бабушка вторила его ворчанию. Она беспокоилась, что, раз это христианская школа, вдруг я потеряю веру в Будду и его учения и начну смотреть на животных попросту как на еду. Но их ворчание было не очень громким. Их ворчание было тихим, нерешительным и вежливым, в почтительных выражениях, как на того, кого по-настоящему уважают.

Приказ отправить меня в английскую школу-интернат исходил от моего отца, и приказ этот выдали даже не очно. С отцом мы близки не были: они с матерью жили в Курсеонге, горном городке в индийском округе Даржилинг. Оба мои родителя были слишком заняты и не заботились обо мне самолично. Они работали на Всеиндийском радио. Я был намного ближе к дедушке и бабушке, но в столь юном возрасте дети полагают, что в конечном счете родители — те, кто любит их и печется о них больше всех. Помню, как будоражили меня любые гости из Курсеонга, и до чего пылко жаждал я хоть каких-то сообщений или вестей от родителей. Но сообщения всегда были адресованы дедушке и бабушке, а не мне.

Итак, однажды прибыл гонец из Курсеонга с распоряжением отправить меня в англоязычную школу. Это наверняка было тяжелым известием для дедушки и бабушки, но с отцом спорить без толку, даже если бы они дерзнули. Доставка послания назад в Курсеонг заняла бы недели, и в любом случае отец не стал бы слушать их доводы. Как мой отец он имел право делать со мной все, что захочет, а вдобавок он был сыном Дуджома Ринпоче, их духовного наставника, поэтому они не осмеливались ему жаловаться.

Отец Уильям Мэки.

Сначала меня ненадолго отправили в школу около Йонглы в Кхидунге (в переводе означает «дерьмовая деревня» или «спираль морской раковины»), но затем перевели гораздо севернее, в школу в Ташиганге, и, наконец, в только что построенную школу Канглунг под началом отца Уильяма Джозефа Мэки, канадского священника-иезуита.

Школа Канглунг впоследствии стала колледжем Шерубце, первым в Бутане, но в те времена она была лишь маленькой школой-интернатом. Помню свои тревоги: старший по общежитию был очень строг и каждый день проверял простыни — не напрудил ли кто. Мальчик, спавший рядом, имел привычку писаться. Я лежал ночь напролет без сна, страшась позора, если вдруг тоже описаюсь. Не знаю, что случилось со многими тамошними моими одноклассниками, но некоторые выбились в люди: кто-то попал на службу в ООН, а кто-то стал начальником полиции.

Но вот однажды холодным дождливым утром после нескольких месяцев, проведенных мною у отца Мэки, на дороге по-над школой показался грузовик с деревянным кузовом. Автомобили в Бутане в то время были редкостью, поэтому все ученики выбежали на холм и столпились под дождем поглазеть. Они ожидали вестей из дома. Это обычно для Бутана, даже в наши дни, — отправлять родственникам посылки с сухим сыром, бутанскими зерновыми хлопьями или сушеным перцем чили, и появление грузовика обычно означало именно это. Однако то была не обычная доставка. Из-под зеленого брезента, покрывающего кузов, вылез один из помощников моего деда, Сонам Чопхэл, с его выдающейся бородой и красным лицом (не путайте с юмористом Сонамом Чопхэлом, если знаете такого). Даже спустя годы, когда борода этого человека побелела, кожа у него совсем не состарилась, а тело оставалось крепким и цветущим. Я тут же догадался: что-то припасено для меня. Может быть, посылка. Он махнул рукой, и из-под брезента появилась еще одна фигура, не знакомая мне: примечательного вида человек, одетый в штаны, а не в традиционный бутанский наряд. Не здороваясь со мной, Сонам Чопхэл и незнакомец отправились прямиком в кабинет директора. Стайка нас, детей, пробралась к окну подглядывать за их разговором с отцом Мэки. Проговорили они долго, а затем отец Мэки вышел и позвал меня. Сказал, что я больше в этой школе не учусь. «Тебе пора». Кажется, отец Мэки упомянул о том дне в своей биографии.

Я уже не помню, был ли я счастлив уехать домой, или мне стало грустно расставаться с друзьями, которых я обрел за то короткое время. Тут же поползли слухи, и кое-кто из моих одноклассников начал подшучивать надо мной и дразниться, а некоторые в разговорах со мной вдруг стали смущаться, кланяться и просить благословения. Я не понимал, что происходит. Но думать об этом толком не было времени.

Амчо в Сиккиме, 2009 год.

Немедля, тем же холодным и дождливым днем, в том же грузовике мы покинули Канглунг. Одноклассники бежали за грузовиком, пока мы не исчезли в тумане. И это был конец моего светского образования. Мы отправились на юг к Йонгле — этот большой человек, который, очевидно, не был бутанцем, и Сонам Чопэл, похрапывавший в своем выцветшем сетра гхо [3]. Позже я узнал, что этого дюжего кхампо [выходца из тибетской провинции Кхам — примеч. перев.] звали Амчо. Он когда-то был монахом в монастыре Дзонгсар в восточном Тибете, в Сычуане, но снял с себя монашеские обеты, уехав оттуда и став крупным владельцем гостиниц в сиккимском Гангтоке.

Я часто задаюсь вопросом, что сталось бы со мной, если бы тот день никогда не пришел, если бы меня никогда не отыскали и не признали переродившимся тулку. Я мог бы стать компьютерным программистом в Нью-Джерси, как младший из моих братьев, или женился бы на еврейской девушке, или мог бы стать горемычным практикующим Дхармы где-нибудь в глухомани штата Нью-Йорк, где мой отец провел последние годы жизни. Я мог бы пойти в школу в Норт-Пойнте, округ Дарджилинг, или поступить в колледж в Индии, а потом вернуться в Бутан с хорошим индийским английским, получить должность секретаря в каком-нибудь правительственном департаменте, занимающемся проектам на деньги Индии. Но, зная свою привязанность к дедушке с бабушкой, скорее всего я бы стал гомченом, кто не носит нижнего белья и почти все время болтается по округе полупьяным, охотится по ночам да производит на свет байстрюков налево и направо, и водилось бы теперь в восточном Бутане сколько-то человек, имеющих со мной очень близкое сходство.

[1] Практикующие-миряне.

[2] Бутанские искусства.

[3] Традиционная бутанская ткань в примечательную грубую клетку.