В восточном Бутане, когда я рос, фаллосы были на виду повсюду. Даже в нашем доме они были вырезаны на дверных ручках, украшали поварешки и красовались на перилах. Нарисованные на стенах, внутри и снаружи, они были всевозможных размеров и форм. Их было так много, что никто их уже не замечал. Мальчишки и девчонки, братья и сестры, монахи и монахини общались как ни в чем не бывало, стоя прямо перед этими фаллическими символами и изображениями.

Бутанцы также любили делать фаллосы и вагины из теста; возможно, это единственное искусство, которым я мастерски овладел. Надо признать, я вылепил бессчетное количество половых органов из жвачки и приклеил их под стол в бессчетном количестве ресторанов по всему миру. И это были не просто символы, резьба и рисунки. Там, где я вырос само отношение к сексу было намного более открытым. Беззастенчивое заигрывание не считалось чем-то возмутительным, как в других обществах. Для женщины пригласить мужчину провести время вместе в постели было столь же обычным делом, как выпить с ним чашку чая. Лишь позже я осознал, что «цивилизованное» общество скорее всего расценит подобное поведение как варварское, первобытное и отсталое.

В конце концов я и сам стал мыслить в рамках этих ограничений. После того, как меня признали тулку, дамы нередко подходили ко мне, расстегивали одежду и оголяли груди, чтобы я мог на них дунуть, — считается, что так можно облегчить боль. Спустя годы, когда я вернулся в Восточный Бутан, и дамы подходили ко мне в распахнутых блузках, я обнаружил, что не могу на них смотреть. Но спустя несколько дней былая химия моего детства восстановилась, и я вновь ощутил непринужденность, а критический ум, считавший эти действия первобытными, затих.

Хорошо это или плохо, но потеря невинности, если что-то подобное вообще существует, неизбежна. Невинность теряет свою чистоту в мути осведомленности и прихорашивания, а это ведет к лицемерию. Таков был опыт в жизни у меня самого.

Все перевернулось для меня на 180 градусов после того, как я вступил в «более утонченное», «приличное», «культурное» царство тибетцев, живущих в лабрангах в окружении монахов, ринпоче, кхенпо, тулку и прочих. Как и многие молодые Ринпоче, я вырос почти исключительно среди воздерживавшихся. И дня не проходило, чтобы мои наставники — а это были в основном монахи, принявшие обеты, — не изображали женщин как искусительниц, как препятствия на пути. Они говорили: если вы думаете, будто девушки привлекательны и красивы, это лишь потому, что они моются и ухаживают за собой. Если на неделю бросят стричь ногти, станут похожи на ведьм. Бросят чистить зубы — изо рта у них будет такой же запах, как и из других отверстий, если не станут мыть волосы, обрастут дредами. Годы спустя я выяснил, что это мужское шовинистское отношение к женщинам не имеет корней в Дхарме. Это мирской феномен, культурное явление, в особенности характерное для Азии, залакированное учениями винаи.

На публике мои наставники вели себя как ревнивые жены, постоянно следя за направлением моего взгляда. Им и в страшном сне присниться не могло, что меня можно оставить одного в компании девушки, особенно если та из Бутана или с Запада: по мнению тибетцев, девушки из Бутана и с Запада распутны и опасны. В то время в Непале было много хиппи, и выражение «западный человек» стало приобретать значение «хиппи», что, в свою очередь, подразумевало употребление наркотиков, а также вероятную психическую неустойчивость. Западные девушки не сутулились, не пытались спрятать грудь и прикрыть зад, подобно тибеткам, прятавшим всё. Мои наставники не знали, что делать с такими проявлениями. Если видели западную женщину, одетую в джинсы, пусть даже не очень-то узкие, они принимались неодобрительно цыкать и смотреть за мной с усиленной бдительностью.

Они, казалось, не догадывались, что их круглосуточный надзор не останавливал моего любопытства — более того, достигал обратного. Но я был великолепным притворщиком и делал вид, будто абсолютно не заинтересован, — и точно так же притворялся, что мне не нравятся фильмы. По счастью, мои наставники доверяли Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче. Как только я оказывался на его попечении, они переставали меня охранять и расслаблялись, уверенные, что я в надежных руках. Они и не подозревали, что, стоит им уйти, как Ринпоче начинал выспрашивать меня, не попалась ли мне на глаза какая-нибудь красивая девушка. Лишь недавно я осознал, что открытость и доверие Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче были одним из величайших искусных средств для воспитания буйных существ, подобных мне. Иначе я бы мастерски овладел искусством притворства. Притворялся бы смиренным, чистым, девственным, невинным, в то же время внутри сгорал от желания, сходил бы с ума, переключаясь между целомудренным поведением и внутренней борьбой с извержениями гормонов.

Должен сказать, что липовая дисциплина имеет свою ценность. Спустя некоторое время, если тебе хорошо удается притворяться невинным, становишься более зрелым, а безразличное поведение делается привычным, что само по себе хорошо; сексуальные объекты становятся частью естественного окружения. Я лично знаю несколько ринпоче, с которыми я вместе рос, постоянно находившихся под пристальным вниманием окружения и бдительным присмотром наставников. Эти тулку, также как и я, научились вести себя целомудренно, однако время от времени признавались мне в своих фантазиях и желаниях. Прошли годы, и теперь они дисциплинированные практикующие, которым больше не нужно притворяться. Словом, нельзя вот так взять и списать со счетов весь этот процесс надзора и притворства. В то же время, если совсем не притворяться, а быть постоянно прямолинейным и открытым относительно своих предпочтений и желаний, подобное поведение может избаловать человека. В таком поведении есть недостаток ответственности, и это может подпортить другим вдохновение.

Однако безудержное притворство способно привести к потере связи с фундаментальным истинным качеством, делающим человека человеком. Такое притворство способно породить неуверенность, и в итоге станешь думать, будто другие тоже ненастоящие. Если сам прикидываешься, будешь думать о других, что и они тоже скорее всего прикидываются. Сделаешься заносчивым и надменным, все делается напоказ, даже для самого себя. Думаю, учителя, ведущие учеников морально и этически недостаточно умело, настаивая на целомудрии, в итоге создают демонов лицемерия.

Кьябже Долго Кхьенце Ринпоче с Угьеном Шенпеном.

Когда мне было лет семь, я поехал в Сикким, в монастырь Румтек, резиденцию 16-го кармапы, чтобы получить все учения и посвящения линии Шангпа Кагью от Калу Ринпоче. Меня сопровождали мой наставник Угьен Шенпен и Сонам Таши. Почти все известные тулку линии Кагью были там, включая Шамара Ринпоче, Ситу Ринпоче и Джамгона Конгтрула Ринпоче.

Во время этих учений и инициаций от Калу Ринпоче я получил два неизгладимых впечатления. Изредка случалось, Кармапа выходил на балкон и смотрел вниз на нас через стекло. Он всегда был великолепным и величественным, но вместе с тем очень пугающим. Видеть его было огромной радостью и одновременно очень пугало. Заметив там хоть малейшее движение, я смотрел в ту сторону, надеясь, что это он.

Другим ярким впечатлением стала женщина, которая, возможно, была старше моей матери. Впервые в жизни я страстно влюбился. Для меня, человека, прожившего бессчетное число жизней под властью привычки, повязанного восемнадцатью дхату и двенадцатью аятанами, моя безрассудная влюбленность была непреодолима. Так случилось, что эта женщина, объект моей страсти, приходилась матерью одному из добрейших молодых Ринпоче, и положение оказалось крайне щекотливым. Она посещала учение со своим мужем. Если бы пришлось ранжировать эмоции — неведение, желание, гнев, гордыню — самими низменными я бы счел ревность и гордыню. Это еще мягко сказано, что ревность лишена всякого смысла. Но представьте себе мальчика семи лет, ревнующего к мужу женщину старше матери этого мальчика. Я с ней и словом не перемолвился. Должно быть, смотрел на нее с нескрываемым чувством, но из-за того, что я был таким малышом, в ее восприятии я оставался всего лишь ребенком с большими глазами. Я так безумно влюбился в нее, что ночами не мог спать. Часы напролет, пока спали все остальные, я лежал, воображая все, что мог с нею делать — ничего сексуального — лишь жениться, гулять в заснеженных горах, ехать в двухэтажном автобусе, вложить бутон розы ей за ухо, все эти сцены я позаимствовал из кадров болливудских фильмов. Стоило мне услыхать болливудскую песню, я тут же представлял, что это мы с нею ее поем. Спустя годы, когда я поехал в Лондон, Недуп Дордже взял меня на экскурсию по городу на двухэтажном автобусе, и воспоминания о тех днях в Румтеке смутили меня ужасно.

Фото Шахрукха Кхана и Прити Зинты. Для болливудского фильма «Вир и Зара».

Но когда мне исполнилось шестнадцать, это была уже совсем другая история. В который раз встреча с дамой случилась не в кафетерии колледжа или в каком-нибудь дешевом баре, но на собрании Дхармы. Теперь мишенью моего внимания стала рыжеволосая француженка лет сорока. Она приехала из Парижа в Непал получить учение у Кьябдже Дилго Кхьенце Ринпоче, и каждый день у нее был новый наряд. Иногда она носила юбки по колено. Ей было непривычно сидеть со скрещенными ногами, и поэтому она без конца меняла позу, и если удавалось бросить взгляд в нужный момент, я мог увидеть ее ноги и чулки. Чулок у нее было множество, разных видов: и в сеточку, и шелковые с поясом. Главной причиной моей страстной увлеченности был ее стиль. Можно сказать, это было для меня знакомством с французской модой. Я тогда не понимал, что все это было французским — и помада, и тени для век, и шарфы. Еще и ее французский акцент был приятен моему уху. По запаху ее особенных духов можно было всегда узнать о ее прибытии. Я и понятия не имел, что это соблазнительно, поскольку не знал, что такое «соблазн».

Помню все это, а имени ее не помню. Возможно, ее уже нет в живых. В те дни, когда она не являлась на учения, я ловил себя на том, что ищу ее, но приходилось осторожничать. И не только потому, что за мной постоянно наблюдало мое сопровождение, но также из-за крайне бдительных других молодых Ринпоче. К счастью, благодаря тому, что мое место было у окна, я мог рассматривать ее отражение, избегая прямых взглядов. Тем не менее, она, должно быть, заметила, что я обращаю на нее внимание.

Доверился я лишь одному своему другу, имени которого не могу назвать, и того очень удивило, что я находил ее веснушки красивыми. Он просто не мог понять, что именно мне нравится в этом кожном заболевании. Я смог довериться этому другу лишь потому, что он был очень участливым человеком. Иначе, признаться в том, что мне нравятся девушки вообще, и особенно девушка с рыжими волосами и в веснушках, было бы подобно заявлению, что я собираюсь присоединиться к отряду самоубийц-подрывников. Все должно было храниться в абсолютной тайне. Хорошо, что тибетцы не считали ее красивой, поэтому мне легко было притворяться равнодушным. Приходилось по-настоящему скрывать свои эмоции, но, на счастье, в ту пору я достиг в этом мастерства. Сложность задачи заключалась в том, чтобы выглядеть почтенным дисциплинированным ринпоче, при этом всячески пытаясь взаимодействовать с рыжеволосой пестро одетой женщиной.

Это были чрезвычайно интересные ухаживания, поскольку общего языка для общения у нас не было. Я едва говорил на английском, она тоже знала его совсем немного. Я мог сказать своим сопровождающим, что сижу с Дилго Кхьенце Ринпоче, а в действительности же пытался завязать с ней беседу, но здесь требовалась уйма уловок и лжи. Из тех нескольких раз, когда нам — ей, с помощью ее ограниченного английского, и мне, с помощью мимики и жестов, — удавалось пообщаться, каждый раз мне приходилось резко обрывать разговор и убегать без объяснений. Мне и вправду приходилось действовать очень быстро. Ее это, наверное, очень озадачивало. Не имея ясного представления о моих обстоятельствах, она приглашала меня то в гости на чай, то на прогулку. Полагаю, это было своего рода приглашением на свидание. Но принять такое приглашение совершенно не представлялось возможным. Я не мог отлучиться даже на час. Для меня и простой десятиминутный разговор был едва ли допустим. Она даже пригласила меня пойти вместе в поход, не понимая, что единственным местом, куда я мог пойти один, была уборная. Все остальное время за мной неизменно следовали помощники, монахи или ламы. А ведь я даже не был высокопоставленным ламой. Представьте только, что приходится претерпевать таким ламам. Но, думаю, мы постепенно стали понимать намерения и ситуации друг друга. Она, взрослая женщина, знала, как распознать влюбленность, и как человек широких взглядов, не пыталась меня разубедить.

Однажды нас пригласили на официальный ужин, устроенный то ли французским послом, то ли какой-то французской организацией. Прием происходил не в посольстве, а в ресторане или в каком-то частном клубе. Там было много народу, включая ту рыженькую. Другие тулку предпочли кино, поэтому мне пришлось отправиться на ужин одному. Подобное мероприятие с открытым буфетом было абсолютно новым для меня опытом. Приглашенные в основном оставалась снаружи, где нас обслуживали непальские мальчики, разносившие закуски на подносах. Люди бродили туда-сюда. Та женщина подошла ко мне. Она, должно быть, выпила немного вина, но в то время я еще не мог распознать признаки опьянения. Тибетские и бутанские девушки никогда не осмелились бы подойти ко мне пьяными. Да, думая об этом сейчас, я понимаю, что, должно быть, она была немного пьяна.

Мы сидели вместе на лавочке около большого куста. На другой стороне тускло освещенного сада все были заняты общением, то и дело подходили за напитками и едой к столам буфета, но мы не вставали. Отсутствие света и языка для разговоров, должно быть, помогло нам общаться, поскольку ей приходилось подвигаться все ближе и ближе. Она смотрела на меня больше, чем я на нее: всякий раз, когда она смотрела на меня, мне приходилось отворачиваться.

Вдруг она взяла мою руку и положила ее себе под рубашку. Этот внезапный жест потряс меня, и я не знал, как скрыть волнение. Инстинктивно я отдернул руку и понюхал ее. Это настолько позабавило мою возлюбленную, что она взяла мою руку и снова положила ее себе под рубашку, попросив повторить этот жест. В ту ночь, вернувшись домой, я по-прежнему ощущал ее крем для лица у себя на коже. Назавтра, придя на учение, я все еще его чувствовал, хоть и умылся тщательнее некуда, и мне было неимоверно неловко и беспокойно от того, что кто-нибудь вдруг узнает о случившемся. Долго-долго улавливал я на себе аромат ее духов.

Как писала Арундати Рой: «В те ранние бесформенные годы, когда память только начиналась, когда жизнь полнилась началами и не имела концов, и когда все было навсегда…» — так впервые возникло явление страстной влюбленности и потребности иметь рядом еще чье-то бытие.